Яков Кротов

CВЯТОСТЬ

ВОРОНКА СВЯТОСТИ И РУПОР ГРЕХА

Образ двух путей - жизни и смерти, святости и греха, узкого и широкого - уже ко временам Иисуса был банальностью. А ведь это не две дороги, это движение по одной дороге, только в двух противоположных направлениях. Как в притче о царе, у которого был сын, и этот сын однажды собирал грибы в эстонском лесу и заблудился. Вышел царский сын к узкоколейке, а по ней едет дрезина. Сел он в дрезину и спрашивает у железнодорожника: "До города далеко?" Через полчаса железнодорожник отвечает: "Теперь далекооо".

Как может человек "дойти до жизни такой" - это деликатное выражение обозначает смерть духовную? Ответ простой - постепенно. Со святостью точно так же. Смерть - абсолютное рабство, жизнь - абсолютная свобода, но путь к абсолюту всегда начинается с очень относительных вещей, причём с большим "люфтом", зазором. Этого не понимает ханжество. Да, если человек поздно ложится и поздно встаёт, это может привести сперва к разболтанности, потом к пьянству, потом к предательству. А может и не привести, вот ведь несправедливость свободы - свободы Бога от всего, включая наше греховное поведение!

Если человек подтянут, "ответственен", жёстко соблюдает режим, всегда держит обещания, выполняет, что наметил - может, он и станет святым. А может и не станет! Да что уж там - идолопоклонство и прелюбодеяние могут не помешать войти в рай, а гениальное творчество, супружеская верность и филантропия не гарантируют райского блаженства. Какая-нибудь мелочь вроде однократного косого взгляда на случайного прохожего может перекрыть вход в игольное ушко с таким же успехом, как целое бревно. А может и не перекрыть.

Не дано нам знать, как наша жизнь отзовётся у Бога, и слава Богу. Нам дано знать принцип - ничто не вдруг. Святость - как тончайшая золотая нить, которая получается в результате проволакивания свинцового бруска через воронку жизни. Начинается с малого, заканчивается ещё меньшим. Бесчеловечность - она же "ад", "преисподняя", "стоматология вечная" - это движение по той же самой воронке, только в противоположном направлении. Воронка-то бесконечная с обоих концов! Можно двигаться в одну сторону, можно в другую. Можно - к золотому сиянию Слова Божьего, можно - в пустоту сатанинского крика. И туда трудно, и обратно трудно, и туда легко, с Божьей помощью, и обратно легко, тоже найдётся, кому помочь. Но главное - и туда не впрыг, и обратно не вдруг, и надо использовать всякую возможность использовать "чуть-чуть" в нужном направлении.

Филип Енси передавал молитву одной девочки: «Господи, пусть плохие люди станут хорошими, а хорошие приятными». Девочка молилась на английском, она сказала «найс» - это можно перевести и как «приятный», и как «добрый», и как «милый», и всякий перевод будет оправдан, ибо слишком много хороших людей – высоконравственных людей – рядом с которыми невозможно жить. Их надо звать к умирающим – в порядке эвтаназии, чтобы смерть казалась избавлением. Кстати, именно эти люди против эвтаназии. Когда православный человек молится «Господи, помилуй», он просит именно этого – сделай меня, такого хорошего, умного, порядочного, набожного, ещё и просто приятным. Во всяком случае, таков буквальный смысл слова «помилуй» - на греческом оно от слова «масло», «елей» («элейсон»). Сухая ложка рот дерёт, вера без милости раздирает душу.

Святость

Бесконечная пропасть разделяет самую умную обезьяну и самую бездумную амебу от самого глупого человека. И точно так же самый хороший человек бесконечно ближе к самому дурному, чем к Богу - от Которого всех людей отделяет пропасть. Чудо святости в преодолении этой пропасти без отделения себя от всего человечества - так зеркально отражается в святом чудо пришествия Христа в мир людей без отделения Его от Отца.

Новый Завет скрыт в Ветхом, Ветхий Завет раскрыт в Новом, - говорит старинное изречение. Святость и жертва, - два слова, обнимающие жизнь Иисуса Христа и жизнь христианина - появляются уже на первых страницах Библии. Но там смысл этих слов не раскрыт, а значит - непонятен, как непонятен смысл нераскрытой книги. «Святость» и «жертва» неизбежно были понятиями загадочными, ведь они были не «исполнены», не наполнены смыслом до Рождества.

Встреча с Богом рождает в человеке благоговение и покаяние, преклонение и благодарность. Все эти чувства находят выход в желании дать что-то Богу, отдать Ему нечто драгоценное для самого человека. Почему Богу нужно что-либо «отдавать»? Это было необъяснимо. Чувство шло впереди мысли. Разумные доводы были не слишком разумны, приписывая Богу жажду и жестокость, стремление обобрать человека. Жертвой могло быть все, принадлежащее человеку: его бык, его раб, его меч, его сын. Да, людей приносили в жертву Богу не потому, что жизнь человеческая стоила дешево, а потому, что она была дорога, потому что она вообще могла быть собственностью другого человека и иметь рыночную цену. Почему в жертву надо отдать самое дорогое из своего? И это было необъяснимо. Логически объясняли так: «Бог - лучшее, что есть на свете, и Ему надо отдавать лучшее». Но принести в жертву означало сломать, испортить, убить. Почему сломанное и мертвое принадлежит Богу? Только потому, что этим больше не может пользоваться человек? Похоже, и здесь чувство - ощущение, интуиция - были впереди разума. И уж совсем неразумно обсясняли жертву Богу желанием получить что-либо от Него. Люди всех религий приносили жертву регулярно, вне зависимости от погоды, настроения, нужны, считали, что, жертвуя Богу, они каким-то образом участвуют в поддержании хода жизни - и своей и всей Вселенной.

Авраам уходил из Ура, унося с собой то представление, то ощущение жертвы, которое давно уже было известно людям. Это в гробницах Ура находят останки человеческих жертв и изломанные драгоценности. Как и предки, Авраам считал, что Бог свят: выше и лучше его, Авраама. Как и предки, Авраам был готов принести Богу в жертву все, что ему принадлежало, даже единственного своего сына.

Но Бог отказался принимать такую жертву. Этот запрет стал началом истории избранного Богом народа.

Прошло еще несколько веков, и Дух Божий вдохновил людей на слова: «Жертву Богу - дух сокрушенный» (Псалом 50). Но долго еще продолжала литься кровь животных на жертвенниках. Матерь Божия после рождения Сына принесла в жертву двух голубей.

Только Иисус открыл людям, что такое настоящая жертва. Но сперва жертву эту видели только в Его смерти на кресте и иногда говорили даже, что смерть эта была выкупом сатане за человечество. Но Бог, уплачивающий бесу - это очень логичное и одновременно вполне безумное рассуждение.

Иисус пожертвовал Богу не смерть Свою, а Себя. Его жизнь была совершенной жертвой, отдачей Себя воле отца. Эта жертва была и жертвой всего человечества, спасением всего человечества, потому что Сам Христос был настоящим человеком. Глядя на жертву Христову, мы понимаем, какая страшная ошибка была допущена в древности людьми: действительно, самое драгоценное мы должны отдавать Богу - жизнь человека. Но это может быть только своя жизнь, не другого человека. Нашу собственность мы должны жертвовать, но единственной настоящей собственностью человека является лишь он сам - живая личность. Считать своих детей, баранов, свои книги и свою мебель своей собственностью - все равно, что считать протез живым членом тела.

Жертва Иисуса была не только жертвой Богу: ведь Иисус был не только человеком. Он был и Богом, а следовательно - Его смерть была и жертвой от Бога людям. Много веков люди мучительно мудрили вокруг вопроса: «У кого искупил Бог мир страданиями на кресте?» - потому что боялись дать правильный ответ: «У людей». Кровь Христа пролита не только за нас, но и нам.

В жертве Христовой открылось и настоящее значение святости. В Ветхом Завете святым считалось все, что принадлежит Богу: алтарь и жертвенные животные, стены Храма и одежды священников. Но высшая святость есть принадлежность Богу не одежд, но человека, не стен храма, а народа. Человек может принадлежать Богу столь полно, что он будет свят, как свят Бог, - это открыл и к этому призвал нас Иисус.

Жертва Христова, законченная распятием, обсяснила, почему с древнейших времен жертва связывалась с уничтожением: этот мир, где царит зло, ополчается на Бога и Царство Божие, когда человек приближается к Нему. Тьма стремится уничтожить Бога вместе с человеком, отдавшимся Ему, и по видимости часто добивается своего.

Первыми, кого христиане почитали как святых, были мученики. Не потому, что смерть свидетельствовала о вере их в воскресение, а потому, что мученичество за веру было явным, очевидным знаком жертвенной отдачи себя Богу. Но очень скоро эту жертвенность, самоотдачу научились различать и в жизни, конец которой не был мученическим: в жизни Божией Матери, святых учителей Церкви, в жизни политических деятелей и отцов семейств, в жизни любого христианина, если она - в буквальном смысле слова - посвящена, сделана святой, отдана Богу. Жизнь святая, даже не мучением окончившаяся, всегда сопровождается гонением и преследованием, никогда не бывает безмятежной и спокойной: не может быть покоя тому, кто несет Свет во тьму. Иисус говорил не о спокойствии, а о блаженстве: «Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня; радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах». Страдания и мучения открывают в жизни святого его самоотдачу, самопожертвование.

Отдача себя Богу - это всегда и отдача себя людям. Другого, обходного пути к Богу нет - только через людей. «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне». Слова эти Иисус произнес, говоря о Страшном Суде.

Только Господь видит всего человека. Но Церковь, которая есть соединение Бога с людьми, уже и в этом мире может - по силе Духа Божия, по вере своих членов - увидеть святого и свидетельствовать о нем, обращаться к нему с молитвой. Но чтобы Церковь увидела святого, каждый член Церкви должен увидеть его. Когда епископ в своей епархии или собор епископов во всей Церкви вносят имя нового святого в церковный календарь, они выражают веру всех христиан в святость этого человека, веру, которая дается Духом. Шесть веков Андрея Рублева почитали святым в монастыре преподобного Сергия, и почитание это было смело, дерзновенно. Эта смелость питалась Духом Божиим, и тот же Дух вдохновлял епископов нашей Церкви, в 1988 году установивштих почитание преп. Андрея для всей Русской Церкви. себя людям.

Люди самоотречения, люди, отдавшие себя в жертву Богу, были в Церкви и в нашем веке. Пока их имен нет в церковном календаре. Но важно каждому члену Церкви увидеть, как эти люди, принадлежавшие нашему времени, народу, культуре осуществляли завет Христов. Ни один из них не был без греха, - но ведь Церковь знает, что святые не могут быть безгрешны.

Праведники 20 века, как и других столетий, преодолевали грех мученической смертью, исповеданием Иисуса Воскресшего, стремлением к Истине, открытием себя для благодати Духа Божия.

Святость в мире не ограничена границами государств и культур. Но культурные, политические, национальные различия и связанные с ними предубеждения часто мешают нам разглядеть святость в иных церквах, иных исповеданиях. В этой книге есть биографии и католиков, и православных, и протестантов. Если судить их по строгим человеческим меркам, то многие - безусловно христиане - вряд ли могут быть названы православными. Но тайна Страшного Суда заключается в том, что Бог будет судить нас не по нашим - пусть даже канонически-церковным - меркам, а по Своим. Жизнь человека, ставшего святым в привычной, обыденной для нас обстановке - урок. Но жизнь человека, осуществившего Евангелие в совершенно чужой для нас среде - урок не меньший. Ведь и привычное нам окружение просто и косно лишь на первый взгляд. Когда мы начинаем духовный путь, русский город превращается в столь же опасное и непредсказуемое место, как джунгли Вьетнама.

Энциклопедия святых отличается от обычной. Святость верой, и, если нет веры или недостаточно, можно не быть святым или можно не видеть святого. Могут быть святые поступки без святости; достаточно представить себе монаха, который всю жизнь подвизался, как это необходимо для достижения святости по опыту Православия, а за пять минут до смерти вдруг потерял веру и разочаровался во всей жизни. Может быть и святость без святых поступков; и в этой энциклопедии достаточно людей, которые после ужасно грешной жизни лишь перед смертью уцепились за Бога. Неверующие люди не могут не судить о Христе, Которого не видят, по христианам, которых видят. Но даже святые, признанные всей Церковью, не более похожи на Христа, чем тень человека — на человека. Во всяком случае, пока. В Царстве Божием всё станет яснее. Именно поэтому можно отрицать святость вообще или святость того или иного человека, и всё-таки оставаться верующим или, во всяком случае, не подлецом.

Многие православные отрицают огулом наличие святых католиков, да и многие католики лишь из уважения считают святыми странных и причудливых людей христианского Востока. Слово “энциклопедия” означает “охват круга”, но в любой энциклопедии святых обычно многие святые упущены — в немецкой меньше говорится об англичанах или француцах. В русской энциклопедии “Христианство” и вовсе дали два отдельных перечня святых: католический и православный, причем одни и те же люди (к счастью, многие) оказались сразу в обоих списках. Налицо два круга с одним центром, но не совпадающие. Такое возможно только потому, что центр — Христос — невидим.

Если бы христиане думали прежде всего об обращении людей к Богу, лучше было бы, наверное, поменьше говорить о святых. Французу девятнадцатого века трудно было понять сирийца девятого века, понять просто как человеку — человека. Что уж говорить о понимании того, почему этого немытого и неграмотного сирийца считают святым. В свою очередь, многим русским двадцатого столетия непонятно было, почему француз прошлого столетия (хотя бы Жан Вианне) почитается святым. И хорошо, если эти французы и русские люди верующие во Христа; если же они атеисты, то им будет удивительно, как можно считать святым именно соотечественника, современника. Ладно бы сирийца, а тут ведь точно такого же человека, которого каждый день встречаешь на улице без всяких для себя последствий.

У святости должны быть последствия, потому что святость есть признак явления Бога в мир. История явлений Бога Своему народу полна описаниями необычайных проявлений Его святости, Его неотмирности. Иначе с христианской святостью, потому что иначе с явлением Христа. Иисус ходил среди израильтян как один из них. Нельзя не заметить столб огня, или несгораемый куст, а Христа можно не заметить, заметив же, можно не признать в Нём Бога. Недоказуемость святости Иисуса или Его учеников есть часть Откровения о Христе. Главным последствием святости после Христа становится сама личность, которая больше и веры, и дел, и их суммы.

Но и неверующие люди умеют различать дела от человека. В нормальной энциклопедии достаточно людей, включённых туда не за свои профессиональные достижения, а просто за то, что их уважают и помнят как хороших людей: Альберт Швейцер, Рауль Валленберг, Мартин Лютер Кинг. Все их уважают, но не все считают их святыми. Более того, многие православные будут отрицать, что люди, которых Западная Церковь почитает святыми, действительно святы. Всякий раздор между членами Церкви есть раздор не только в почитании Бога, но и в почитании людей. Эта энциклопедия есть одна из попыток преодолеть межхристианский раздор. Поэтому она объединяет в один круг, в одном алфавитном порядке, по возможности всех людей, которых христиане почитают святыми.

Святые не существуют вне пространства. В Русской Православной Церкви существует обычай праздновать не только (в первое воскресенье после Пятидесятницы) всем святым, но и (через неделю) особо святым, «в земле Российском просиявшим». Существует отдельные празднование святым различных областей: костромским, вологодским, сибирским. Существует нечто общее у святых разных эпох, разного происхождения (ибо в Российской земле просияло множество святых не русских по крови). Само разнообразие святых свидетельствует о том, что общее это - не внутри человека, не какое-то особое врожденное свойство «русской души». Общее, национальное в святых - это та земля, которая дана им в обетование. Не святые обычно видят в окружающих людях, в самой стране своей лишь препятствие к совершенству - для святых же именно эти люди, именно эта страна (грязная, хамовая и, что может быть, хуже всего - безалаберная) не препятствие, а величайший путь и задание. Своеобразна земля - соответственно своеобразны и смирение, милосердие, кротость, и все евангельские добродетели.

Почитание святых, как и всё человеческое, извращается с лёгкостью. Святость есть откровение духа в материи, и слишком часто люди задерживаются на материальном, выдают материальное за духовное. При этом сами почитатели святых, может быть, и не наносят вреда себе, но они наносят огромный вред своим ближним и потомкам, как и неумеренные почитатели икон. Именно средневековый перекос в почитании святых, когда материальные их останки и изображения почитались более разумного, привёл к тому, что огромная часть современных христиан ассоциирует почитание святых с суеверием, с отрицанием единственности Христа, с освящением национализма и местечковости. “В ХХ веке одна Россия дала миру больше мучеников и исповедников, чем вся предыдущая история всей христианской Церкви”, — очень типичная фраза (сказанная весьма высокопоставленным иерархом) . Это неверно и фактически: в Китае было убито больше христиан, да и гонения в Мексике, Испании тоже были велики. Это неверно и по самой постановке вопроса: если мы думаем о том, какая страна “больше” дала мучеников миру, то, почти наверное, мы ищем доказательства тому, что “наша” страна “лучше” других, важнее для Бога, “святее”, давая повод себе и другим разделять единое Царство Небесное.

Святость противоположна совершенству. Совершенен лишь Бог, пытаться быть совершенным означает повторять грехопадение. Святость есть обнаружение своего несовершенства. Примечание: обнаружение чужого несовершенства не есть святость, вообще не есть усилие, не есть достижение человеческого разума. Чужое несовершенство человек осязает безо всякого усилия. Святость заключается в том, чтобы не принюхиваться к другому, а обонять совершенство Божества, ну и свои портянки, натурально.

Ничто так не противостоит святости как стремление покончить с чужим несовершенством, особенно - запретить его. Желание усовершенствовать другого по определению есть проявление собственного несовершенства. Требовать от другого совершенства означает требовать невозможного, призывать к смерти, к прекращению развития. Лукавство, демагогия начинаются там, где агрессию объясняет желанием изжить чужое несовершенство. И своё-то не следует изживать, что уж говорить о чужом. Несовершенство дано человеку как сосуду дана пустота - для наполнения совершенством Творца. Но только своё несовершенство. Несовершенство есть единственная подлинно частная собственность. Чужого несовершенства не существует. Во всяком случае, для святого, то есть, для подлинного человека.

В течение многих веков христианские проповедники предлагали другим святость, но не свободу. А стоило бы - наоборот: себе оставлять святость, другим предоставлять свободу. Тогда, возможно, не прозвучали бы горькие слова Маркса:

"Свобода настолько присуща человеку, что даже её противники осуществляют её, борясь против её осуществления; они хотят присвоить себе как драгоценнейшее украшение то, что они отверли как украшение человеческой природы. Ни один человек не борется против свободы, - борется человек, самое большее, против свободы других. Во все времена сущестововали, таким образом, все виды свободы, но только в одних случаях - как особая привилегия, в других - как всеобщее право" (Дебаты о свободе печати, 1842. Т. 1, с. 55).

Святость недостижима иначе как через свободу. Святость - сущность человека, свобода - путь к этой сущности.

Иногда кажется, что хорошая реклама хуже плохой, она загораживает собой товар.Может быть, Джоконда рекламирует новый сорт бархата, но даже во времена да Винчи это не помогло купцу. Может быть, "Сикстинская Мадонна" - это Мария, но кто это помнит? Впрочем, Создатель довольно терпеливо относится к тому, что гениальность человеческая может Его заслонить, и специально обуздывать себя не надо. Наоборот: нужно стремиться к гениальности, только не в деле рук своих, а в себе. Бога можно заслонить (правда, ненадолго, да и вечно Он возвышается из-за верхнего края) великолепной картиной, роскошным храмом, даже хорошей проповедью, только человеком нельзя заслонить Бога. Грешный человек призрачен, а святой - прозрачен. Грешник никого не может обмануть, святой никого обмануть не хочет.

Есть десятки причин быть недовольным русским православием. В иной церкви поют заунывно, в иной антисемиты безнаказанно проповедуют, в иной язык непонятный или надо стоять.

Конечно, печальнее всего, если человек ходит в церковь именно потому, что там его антисемитизм, его иррационализм, его унылость или даже садомазохизм получают себе дополнительное оправдание и подкрепление, по видимости исходящее свыше (а по сути, конечно, совсем наоборот).

Если же человек, не желающий стоять, идет к католикам или протестантам, это уже не так печально. Именно потому что, не стоит придавать положению тела слишком большое значение, было бы кощунством думать, что Бог не простит того, кто не выдержал стояния.

Конечно, было бы лучше просто поставить для желающих сиденья и в православном храме, перевести службу на понятный язык, но это не так просто. Причина, однако, не в православии: ведь есть русские православные приходы за пределами России.

Люди, которые разыскивают в церкви антисемитов, чтобы к ним присоединиться, люди, которые разыскивают церковь со стульями, чтобы на них посидеть, ведут себя рационально. А вот люди, которые говорят: раз в церкви есть антисемиты и нет стульев, то Бога нет, рациональны не вполне.

Сколько бы ни было христиан-антисемитов, сколько бы веков ни насчитывала история антисемитизма в Церкви, нельзя утверждать без дополнительных аргументов, что «настоящее» - то христианство, которое с антисемитизмом. Это все равно, что утверждать, что лишь тухлая рыба – настоящая рыба, потому что запах сильнее, чем у свежей. Так может говорить лишь тот, кто очень не любит рыбу. Не любишь – не ешь, а все-таки настоящая рыба – та, что плавает, а не та, что воняет.

ДЕНЬ ВСЕХ ЛЮДЕЙ

Праздник всех святых, отмечаемый Католической Церковью 1 ноября, есть и праздник всех грешников. В праздники Господни, как бы ни согревал Спаситель наше сердце, все же поскрипывает человек: легко бремя Евангелия, но и его нам тяжело нести. Рождество и Пасха, Вознесение и Преображение чем больше становятся событиями нашей личной, внутренней жизни, чем более освящают душу, тем более высвечивают её грязь и несовершенство. Хорошо и благочестиво почитать какого-либо великого святого, особенно интересуясь подробностями его жизни. Внимание к святому есть внимание к человеку. Пока мы рассматриваем благостный образ, святой кажется нам человеком из другого мира, у которого и жесты какие-то особо изящные, и взгляды ангельские. Но чем больше мы знаем о святом, тем лучше понимаем, что они из того же теста, что и мы, грешные, а значит, и у нас есть шанс. Только и такое почитание святых может не вдохновлять, а повергать в уныние, ибо напоминает: тесто одно, да выпечка разная. Обидно: вроде бы все то же самое. Но сколько же в жизни мгновений, когда святой повернул направо, а я – налево. И вот сюрприз: «Привет, Виргилий!» -- «Тоже мне, Данте нашелся! Пошли, сковородка уже шкворчит!»

День Всех святых дарит особое знание о святых, особый оттенок надежды, особое вдохновение, -- если, конечно, мы зримо попытаемся представить себе, насколько же все святые разные. Призвания святых повторяются, люди не повторяются никогда. Грехи у святых совпадают, личности не совпадают никогда. Недостатки Карла Великого (почитавшегося святым на Западе вообще и в наши дни в Ахене) есть в точности недостатки Константина Великого (почитавшегося и почитаемого по сей день на Востоке), Димитрия Донского, Людовика Святого. Как императоры и князья они одинаковы, как святые – разные. Лев Толстой крупно ошибся: это все несчастливые семьи живут одинаково, а счастливые все разные. Грешники все одинаковы, святые все разные.

Разнообразие святых воспринимается с трудом. Нам трудно любить, трудно видеть и помнить уникальность каждого, поэтому мы склонны объединять людей в группы и говорить не о разнообразии святых, а о разнообразии типов святости. Конечно, святых тысячи, а типы святости можно на пальцах пересчитать. Мученики и исповедники, епископы, апостолы и равноапостольные, монашествующие, правители и юродивые. Вот почти и все. За этим «почти» таится величайшее разнообразие. Не случайно по мере проповеди Евангелия в мире, по мере того, как вера в Бога помогала познавать человека, росло в Церкви требование больше включать в число святых мирян, больше включать женщин. Подобные требование разумны, насколько они излечивают христианство от гордыни духовенства и мужчин. Но дальше они никуда не ведут. Ибо сказать «мирянин», «женщина» означает почти ничего не сказать. Мы даже при самом поверхностном знакомстве стараемся узнать друг о друге больше, чем то, какого мы пола и имеем ли право совершать Евхаристию.

Благодать, открывающая человеку Бога, открывает и человека. Поэтому благодатна та избыточная любознательность, которая сопровождает всю историю Церкви и проявляется в постоянной жажде знать о новых и новых святых, знать все больше и все точнее о святых. На первый взгляд, появление праздника всех святых связано с постепенной централизацией церковного управления, когда постепенно перечни святых, святцы отдельных общин и поместных церквей соединялись вместе. Но это механический процесс, и тут можно было бы ограничиться набором имен и титулов. На практике же христиане все время старались и стараются узнать побольше о святых других стран, других эпох. Это проявление инстинкта веры, главного, что отличает человека от животного, того инстинкта, который влечет человека к Богу, превращая типовое, стандартное биологическое существо в уникальную личность.

Первое упоминание о празднике, когда почитались именно все святые, встречается в одной из проповедей преп. Еврема Сирина (IV век), причем праздник приурочен к 13 мая. Видимо, не случайно году в 609 именно 13 мая папа Бонифаций IV торжественно освятил Пантеон во имя Божией Матери и всех мучеников. Великий английский историк Беда упомянул, что Бонифатий хотел, «чтобы память всех святых могла в будущем совершаться в месте, где почитали не богов, а демонов».

На Востоке праздник всех святых со временем стал подвижным. В той же Сирии уже в 411 г. день «всех мучеников» праздновали в пятницу Пасхальной недели, и этот обычай сохранился у несториан и католиков халдейского обряда. В Русской Церкви утвердился византийский обычай: день всех святых соединен с первым воскресением после Пятидесятницы. Почему, понятно: святость есть плод Духа. В древней Ирландии, церковные обычаи которой влияли на всю Европу через ирландских миссионеров, день всех мучеников отмечали 17 апреля, а всех святых 20-го. Но уже к VIII веку верх взяла другая, британская традиция: всем святым посвятили первый день нового года, которым тогда считали 1 ноября. Папа Григорий IV (827-844) и установил праздник "Всех святых", но перенес его, однако, на 1 ноября (видимо, под влиянием английского обычая; в Англии тогда новый год считали с 1 ноября, и в Англии и началось почитание Всех святых). О празднике более всего радел Алкуин Йоркский (ум. 844). Его друг Арно, первый архиепископ Зальцбурга (798-821) первый отметил этот день, предпослав ему "тридиум" - трехдневный пост с молитвой, пением песен и раздачей милостыни. В конце IX в. праздник Всех святых отмечался уже всюду на Западе, причем накануне служили вигилию - повечерие. Папа Сикст IV (1471-1484) удлинил празднование с трех дней до восьми (его стали называть "октава"). В 1956 году, однако, канун и октава были отменены.

На Западе праздник Всех Святых соединился с молитвой обо всех усопших. Соединение настолько логичное, что можно было бы удивляться, почему оно не состоялось на Востоке. Но ведь и соединение праздника святым с Пятидесятницей тоже настолько логично, что можно удивляться, что на Западе оно исчезло. Дело не в злокозненности Запада и не в тупости Востока, а в том, что логических связей между различными догматами, богословскими идеями, праздниками, событиями бесконечно много. Все эти связи не реализовать, нужно выбирать, а сделав выбор, не нужно думать, что он единственный и лучше прочих. Он лучший только для сделавшего выбор.

Соединение молитвы святым с молитвой о всех усопших есть следующий шаг в самопознании христиан. Первый был, когда святых стали почитать особо (вплоть до канонизации как формального акта), не почитая себя святыми. На чужой взгляд, совершилось непоправимое разделение верующих на святых и грешных. Но надежда, но ощущение Евангелие как благой вести не ушло, и разделение было преодолены именно в молитве об усопших. Такая молитва есть молитва о пребывающих в раю. То, что мы молимся о "всех" умерших есть показатель надежды нашей на то, что все пребывают в раю - да-да, и Иуда. Молиться о тех, кто в аду, не бессмысленно, но бесполезно, ибо в аду, по определению, те, кто не хочет, чтобы о них молились, кто воспротивится всякой попытке перетащить их от смерти в жизнь. Кто в аду - нам не дано знать, и потому мы молимся об упокоении всех душ, мы молимся обо всех, как о могущих быть святыми, могущих быть спасенными.

Об усопших молится тот, кто понял о себе, что святость в душе есть и что она прорастает, но что прорастание ее не в мгновение ока совершается. Об упокоении усопших молится тот, кто понял о себе, что возрастание в Боге всегда соединено с нашим согласием на исцеление, на выздоровление через очищение, ампутацию, приращение, восстановление, - все процессы далеко не всегда приятные, часто мучительные. Очищение начинается на земле, вечная жизнь начинается на земле - следовательно, и в раю продолжаются.

Так рождается знание о чистилище. Оно было и до Христа (Иуда Маккавей творит искупительную молитву за павших и приносит большую умилостивительную жертву (2 Макк 12, 38-45). Иисус, сын Сирохов, говорит: "Умершего не лишают милости" (Отк. 7, 39). Слова Иисуса о хуле на Духа Святого, которая "не простится ни в сем веке, ни в будущем" (Мф. 12, 32) могут быть поняты лишь в смысле еще возможного или уже невозможного очищения от греха хулы после смерти. Говорил об этом и Павел: "А у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня" (1 Кор. 3, 12-15).

Зерно знания о чистилище было, но люди - христиане - остались достаточно свободны, чтобы распорядиться этим зерном по своему. Многие люди считали и считают чистилище не частью рая, а каким-то промежуточным между адом и раем состоянием; это не так. Многие люди - собственно, все восточные богословы - просто резко отвергают учение о чистилище. На них можно было бы всерьез сердиться, но слишком ясно, что это делается ради противостояния Западу, ради отличения себя от Запада. Сердиться на отвергающих чистилище восточных христиан уже потому нельзя, что молятся они о пребывающих в чистилище чаще и усерднее, чем христиане западные. Поскольку же догмат есть опора молитвы, можно и потерпеть, коли существует молитва без словесно выраженного, торжественного провозглашаемого догмата. Лучше так, чем наоборот: догмат есть, а молитвы об усопших нет.

Поминать усопших начали уже в раннее средневековье. В бенедиктинских монастырях в конце Х в. возник обычай ежегодно праздновать день Памяти усопших благодетелей и друзей монастыря. Св. аббат Одило Клюнийский (994-1048) узаконил поминовение усопших для всех своих монастырей. Под влиянием Клюнийской реформы этот обычай очень скоро распространился. В Риме день поминовения всех усопших (anniversarium omnium animarum) упоминается лишь в 1311 г., однако он существовал уже задолго до этого. К концу XV в. испанские доминиканцы ввели обычай служить три мессы в день Поминовения всех Усопших, и так стали поступать и в других европейских странах. В разгар Первой мировой войны, в 1915 году, Папа Бенедикт XV распространил этот обычай на все церкви. Мессы служатся 2 ноября, а если это число приходится на воскресенье, то 3 ноября. В этот день посещают кладбища, украшают могилы цветами, совершает поминальную трапезу. В Австрии во Вторую мировую войну зародился и распространился обычай в пасхальную и рождественскую ночь зажигать свечи на могилах.

Классификация святых по призваниям – довольно распространенный, но и довольно бессмысленный спорт. В России он довольно популярен, здесь люди могут долго и живо обсуждать вопрос, является ли, например, отец Александр Мень священномучеником или равноапостольным, а решив, совершенно успокаиваются. Ярлык приклеен, и довольно. На самом деле, как раз после наклейки ярлыка и должен начинаться интерес. Особым подвидом этого спорта является различение святых на «блаженных» и «обычных» святых. Некоторым недоброжелателям Августина Гиппонского очень важно, что в восточной традиции он «всего лишь» блаженный (кстати, единственный). На самом деле, «блаженные» и «святые» ничем друг от друга не отличаются, -- отличаются личности, не титулы. Это различие канцелярское или богослужебное, указывающее, насколько завершена процедура причисления человека к лику святых, где ему не обязательно праздновать, а где возможно. На Западе первое причисление к лику святых Папой состоялось в 993 г. Обязательной канонизация Папой (само слово означает «внесение в канон») стала в 1181 г. По декрету папы Григория IX 1234 г. епископы имели право причислять человека к лику блаженных («беатифицировать»), а Папа к лику святых («канонизировать»). Это совершенно точно соответствует и современной русской православной практике различать «местночтимых» святых той или иной епархии и «общечтимых» святых. Только в 1634 г. папа Урбан VIII сделал и беатификацию прерогативой исключительно Святого Престола. Святых от этого меньше не стало, скорее наоборот. За тысячу лет с 993 по 1899 гг. к лику блаженных было причислено 1400 человек, к лику святых 1100, а в одном двадцатом веке (по 1981 год) к лику блаженных было причислено 850 человек, святых – 250. А ведь с 1981 года канонизаций было очень много, и если кого-то волновало, что в святцах мало мирян, мало мучеников тоталитарных режимов, то эти люди должны были успокоиться.

Вряд ли было случайным совпадением то, что празднование Всем Святым (а значит, отчетливое сознание того, что не все христиане - святые) началось тогда, когда, действительно, христиан стало до неприличия много, точнее, когда христианами стали - или были объявлены - практически все жители Римской империи, то есть, в IV веке. Возник праздник на Востоке по той же причине - в Западной Римской империи огромное большинство населения составляли "варвары", считавшиеся нехристями (они приняли христианство от ариан), и там легче было думать о всех христианах как о святых здесь и сейчас, противостоящих мрачной бесовщине ереси и неверия.

С VI столетия, когда Запад христианского мира тоже в основной массе стал думать о себе как о сплошь христианском, и в нем появилось празднование Всем Святым. Так самомнение уравновешивалось верой в то, что святые - на небесах, что им нужно особенно молиться, особенно их почитать, а мы, на земле, хоть и называемся святыми, но уж, конечно, не совсем в том смысле (потом и вообще перестали относиться к себе слова Евангелия о святости, а потом и читать-то Евангелие стали реже). Можно сказать (как это делают некоторые ревнители апостольской чистоты), что тем самым нарушилась логика христиан первых трех веков: все христиане - народ избранный, все христиане - святые. Однако, думается, приток в Церковь формальных или, лучше сказать, явно не святых христиан просто помог понять то, что христиане все равно рано или поздно поняли бы, даже если бы оставались гонимыми подпольщиками: все святые - христиане, но не все христиане - святые. Более того, христианин, который уверен в том, что он святой (все равно, поминает ли он при этом милость Божию или наивно уверен в силе обряда) - уже не свят, ибо не смиренен. Но не смиренен тот, кто оставил надежды на святость, ибо святость есть дар Божий и стремиться к Богу означает стремиться к святости.

Опубликовано

ОСТОРОЖНО, СВЯТОСТЬ!

Многие понимают, что рассказы о чудесах, при всей их многочисленности в некоторых кругах, - лишь копейка перед рублём в сравнении с рассказами о нечудесах. На каждое исцеление приходится сто болезней, которые исцелены не были, хотя молились горячо и страстно. Другое дело, что рассказы о нечудесах распространяются так нешироко, что правильнее было бы сказать не "распространяются", а "суживаются". На одну книгу Иова - сто ненаписанных книг людей, чья беда так и осталась бедой. Язвы изъели до конца, до могилы.Триллеров всегда меньше, чем комедий или боевиков.

Меньше понимания, что на каждого юродивого, который почитаем, о котором сложены легенды, чьи жития написаны, а мощи лежат в ковчежце и лобызаются верными, приходится десяток юродивых, которых уморили, забили и просто отправили по этапу. К святым это тоже относится. Молодые люди обоих полов, которые думают, что быть святым означает иметь своё имя на страницах церковного календаря, свой день памяти, когда все дружно восклицают: "Моли Бога о нас!", должны понимать: большинство-то святых безвестны. Что ещё более должно их настораживать - огромное количество людей проклятых, отлучённых, клеймёных позором и т.п. - святые не хуже Серафимов Саровских, а некоторые, возможно, даже лучше. Просто преп. Серафима Бог как-то врезал в сердца начальству Своим Промыслом, а других оставил лично для Себя, сохранив их от суеверий, басен и вот этих самых надоедливых и малоосмысленных "моли Бога о нас". Кто не рискует, не пьёт шампанского - и риск не в том, что могут за правду побить (это - обязательно), а в том, что потом могут раскаяться и к сердцу прижать, в святцы записать, а могут и не раскаяться, и даже чаще ничуть не раскаиваются, даже не замечают, что согрешили.

Осуждать же людей обоего полу, которые стремятся к святости, признанной, благословенной церковным начальством - не стоит. Это обычный инфантильный ресентимент: "Вот я простужусь и умру, и "они все" будут идти за моим гробом и рыдать, а я на это буду смотреть и получать удовлетворение". С каждым такой инфантилизм может случиться, и никакие гигиенические меры вроде ликвидации культа святых вообще тут не помогут - озлобленность найдёт другую форму.

Конечно, нужно оговорить: не всякий, кого послали по этапу - обязательно непризнанный юродивый. Всегда есть риск, что меня правильно послали куда подальше. Этим жизнь и хороша.

ЧИСТОТА

Человеку хочется чистоты, а способен человек только на новизну. Сама по себе чистота, если уж она достигнута, кажется признаком стерильности, безжизненности, уместной разве что в больнице. Человек вносит в мир нечистоту - вносит само представление о нечистоте. Нечистая совесть видит нечистое во всём. Для Бога же всё чисто,. Самого человека Он запускает в мир с тем, что с его же, человеческой точки зрения, есть жуткая грязь - кровь и слизь.

ПОСТ-АГИОГРАФИЯ

Агиография и агиологии — науки, существование которых не скрывают, которые преподают, науки, рассказывающие о жизни святых и о том, как эта жизнь исследуется и описывается биографами. Есть, однако, одна сфера познания, тесно связанная с этими, о существовании которой не говорят, хотя каждый наблюдательный и вдумчивый христианин ею интересовался. Можно назвать эту сферу познания “пост-агиологией”: что происходит с учениками, учением, делом жизни святых. Можно назвать ее “пост-агиографией”: как описать то, что происходит после кончины святого с его наследием — текстами и людьми. Об этом редко пишут в жизнеописаниях святых, а если пишут, рассказ обычно получается невеселый. Святой Франциск и его чрезмерно усердный преемник Илия Кортонский тому пример в западной церковной истории. Оптинские преподобные и их не по уму и против ума усердный чтитель Сергей Нилус пример тому же в истории восточной.

Пост-агиологию потому как бы замалчивают, что она может только укрепить неверующего в его неверии, а верующего — в вере (между тем, агиология всё же призвана укреплять в вере и даже обращать к ней, но уж никак не укреплять неверие). Неверующий, прочтя печальную повесть о том, как ученики оказываются недостойны учителя, ссорятся вокруг его наследия, опошляют его если не непониманием, то самой суетой (особенно, когда учитель — христианин), только утвердится в цинизме и разочаровании: и в Церкви, как и всюду, царят себялюбие, зависть, распад. То же самое, что опасно, может подумать и даже должен подумать и некрепкий в вере человек, для него встреча с пост-агиографией может оказаться даже чрезмерным искушением. Святой человек — а и тот не сумел воспитать учеников. Ученики святого — и те думают, что признают их учителя святым или нет, зависит от их собственных усилий, от их поведения, живут с таким неблагодатным перенапряжением, словно они живут не после явления святости в личности их учителя, а перед явлением святости в его канонизации.

Отрадно, правда, что подлинно благодатная вера не смутится от диссонанса между жизнью святого и жизнью его учеников, скорее даже, наоборот. Вера ведь начинается с осознания пропасти между человеческим и Божественным. Надежда веры есть надежда на то, что не людьми, не земными, пускай даже очень благочестивыми, усилиями и хлопотами совершается преображение мира, а прежде всего Христом Богом, через Которого все деяния — апостольские и не слишком — проходят как сквозь горнило. Вера знает, что такое предание, традиция, что такое передача Истины из рук в руки. Но точно так же вера — особенно христианская — знает, что Истина не столько передается, сколько стоит живая, доступная прикосновению постоянно без всякого предания. Если бы только от предания, от человеческой способности правильно пересказать услышанное, зависело существование веры и Церкви — они бы недолго просуществовали. Истина стоит, и каждый святой соприкасается с нею и делается её частью, но недостаточно быть учеником святого, чтобы считать себя соединённым с Истиной — надо самому прикоснуться к ней и понять, что Истина бесконечно больше отдельного святого.

Физики, пытаясь объяснить теорию относительности, любят рисовать абсурдные, но яркие ситуации: едет поезд, а по вагону катается велосипедист. Странный велосипедист, нетерпеливый, не может подождать, пока поезд приедет, куда надо. Бедный ученик вынужден ломать себе голову, соображая, какова же, в конечном счёте, скорость этого непоседы. Таковы и святые: движение их совершается в движении Церкви (и этим святость отличается от всякой иной деятельности, может быть, весьма благородной, но внешней для Бога). Однако это разнонаправленные движения, со стороны часто производящие впечатление хаотического движения (особенно, если не замыкаться истории отдельной общины или поместной Церкви). Как будто не один велосипедист ездит по вагону, а целая сотня — с разной скоростью, в разных направлениях. Кто-то снимает с себя всё и одевается в рубище, кто-то одевает роскошную золотую ризу, кто-то читает, кто-то отшвыривает книгу. Таково и разнообразие святости, таков и её парадокс: даже если не будет ни одного святого, пребывает Христос, но именно потому, что Христос пребывает, есть святые. Поезд движется, и именно благодаря этому человеку не сидится в покойном кресле, и он встает и садится на велосипед, хотя очень рад тому, что он не должен в одиночку, на велосипеде, пытаться преодолеть путь, который может преодолеть только поезд.

Не святые, а Бог совершает спасение, и благодаря этому ни ошибки святых не способны хотя бы отсрочить спасение, ни, тем более, ошибки их учеников. Вера в Бога, когда она достигла сердца и соединилась со способностью прощать, терпеть, надеяться, только укрепляется, встречая чужие ошибки, и радуется возможности покаяться в ошибках собственных. Проблема соотношения достоинства святого и недостоинства его учеников — это воспроизведение в истории более общей проблемы, которую Бердяев гениально озаглавил: “О достоинстве христианства и недостоинстве христиан”.

ПРЕПОДОБНЫЙ - МУЧЕНИК

“Те, которые приняли наше распоряжение, как бы оно исходило от Бога и, отсекши волю свою, с готовности. приступили к тому, что кому назначено, блаженны, благоприятны и нам и Господу, и равны мученикам — настояще, а не мнимо только.”

Только мученики отказались исполнять злую волю, а тут согласились исполнять добрую. Однако в любом случае, мученики ориентировались на Божию волю, а не на свою. Это тонкий момент, из-за которого многие ломались диссиденты, и смели даже называть смирившихся перед безбожной властью - мучениками.

Феодор Студит. [Творения] / Добротолюбие. Том четвертый. М;, 1901. 2 изд. - репринт Париж, 1988. С. 112.

Там же с. 153: “В будущем веке другие иные плодоприношения предъявят: треблаженные мученики — кровь; преподобные отцы — величайшие свои подвиги и добродетели; а мы — смиренное претерпение [укора, пристыжения, посрамления, обесчещения, презрения]”. То есть, углубляется понимание аскетики от акта личного до акта социального, возможного лишь в общении, принятии хулы от другого, терпении зла.

Там же 124:

“Блаженным ли, или святым, или преподобным, или другим каким именем желает кто почтен быть тогда, возможно это для него, если от зде уже будет он сообразно с сим настроиваться; и никакой нет к тому непреодолимой препоны, никакой невозможности, как показывают примеры восхотевших сего и явивших себя такими”.

Поразительным образом, почитание святых как примеров для подражания со временем стало тормозом для подражания - и через очень короткое время. “Они - святые, а мы кто такие, чтобы подражать им!” Из века в век всплывала эта логика, еще раз показывая, что нет ни одной мысли, которую бы человеческий разум, при некоторой помощи снизу, не мог бы превратить в ее противоположность - бессмыслицу, вредную и антитворческую.

Иванов Петр. Тайна святых. М., 1993. С. 314. :

«Что значит канонизация члена церкви? Это значит, что все его учение и его жизнь - все, в чем он не покаялся - являются для данной поместной церкви правдой».

Иоанн [Шаховской], архиеп. Листья древа: Опыт православного духоведения /Философия православного пастырства/. Нью-Йорк: Ихтис, 1964. 407 С.

124 Может ли спастись человек, не признающий этой реальности [молитв святых]? Страшный вопрос. То, что должно служить как помощь спасения, может ли быть как предлог осуждения, если не воспользоваться этой помощью? Что святые ищут - прославление себя, или Бога? /те кто прославляет Бога - и свв прославляет, а вот наоборот - не обязательно/

к последнему церковному календарю:

святость всегда верна Богу, но часто невероятна для людей.

святой всегда верен, но часто невероятен.

Христианин должен изгонять из себя святого - и быстро. Если из нас начнут делать святого окружающие - значит, мы сами точно провалились в этом Богом определенном для каждого занятии.

почитание святых не означает подражания святым; святые все такие разные, что мы бы стали шизофрениками, если бы подражали и Александру Невскому, и Богородице. Подражать надо лишь Тому, Кому следовали святые: Господу и Богу Иисусу Христу

Юродство - напускное сумасшествие, которое по театральному ярко обнажает парадоксальность христианства, соединяющего такие несхожие, даже противоположные полюса как христиане - и Христос. Противоположность хотя бы в том, что христиане - зрелище отталкивающее, а Христос - притягивающее. Именно об этом парадоксе слова ап. Павла, читавшиеся в этот день: «Бог ... озарил наши сердца, дабы просветить нас познанием славы Божией в лице Иисуса Христа. Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам» [2 Кор 4 6-7]. И, разумеется, не Богу, а христианам приписывайте «глиняность» - склочность, жадность, развратность. Юродивый обращался с собственным телом и душой немилосердно именно, чтобы отстирать их от многопудья грязи. И ап. Павел так же принимал все уродства жизни - как центрифугу, из которой белье выходит чистым: «Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется» [2 Кор 4 16].

Святой не потому свят, что делает дела чистые и замечательные, а потому, что видит святость Божию. Дела святости есть не причина, а следствие видения Святого.

«Почитание» святых - этот оборот уподобляет святого книге, которая читается, причем читается бесконечно - и в этом их отличие от людей обычных, которые читаться-то читаются, но конец всегда близок. Это объясняет, почему с канонизацией святых не следует торопиться: многих людей почитают (а не просто помнят, как нечто прочитанное) после смерти, но проходит несколько лет - и почитание их прекращается, так как они дочитаны. Даже еще точнее: должно уйти поколение, лично их знавшее, читавшее их как нечто глубоко личное, - и если они действительно живут в Боге, то следующее поколение примет эту книгу и сумеет ее читать как живую, а не мертвую.

Праздник Всех Святых:

Празднование Всем Святым (а значит, отчетливое сознание того, что не все христиане - святые) началось тогда, когда, действительно, христиан стало до неприличия много, точнее, когда христианами стали - или были объявлены - практически все жители Римской империи, то есть, в IV веке. Возник праздник на Востоке по той же причине - в Западной Римской империи огромное большинство населения состаляли “варвары”, считавшиеся нехристями (они приняли христианство от ариан), и там легче было думать о всех христианах как о святых здесь и сейчас, противостоящих мрачной бесовщине ереси и неверия. Св. Иоанн Златоуст упоминает праздник, посвященный “Всем святым мученикам”. Позднее этот день стал праздником всех святых вообще и празднуется он на Востоке до наших дней в первое воскресение после Троицы и праздника Св. Духа. Почему, понятно: святость есть плод Духа.

На Западе праздник перенесли на 13 мая - в этот день Папа Бонифаций IV освятил знаменитый римский храм Пантеон, сооруженный в 27 г. до р.Х. императором Агриппой. Папа посвятил бывшее языческое святилище Пресвятой Богородице и всем мученикам (S. Maria ad Martyres). Постепенно этот день стали считать днем всех святых, папа Григорий IV (827-844) и установил праздник “Всех святых”, но перенес его, однако, на 1 ноября (видимо, под влиянием английского обычая; в Англии тогда новый год считали с 1 ноября, и в Англии и началось почитание Всех святых). О празднике более всего радел Алкуин Йоркский (844). Его друг Арно, первый архиепископ Зальцбурга (798-821) первый отметил этот день, предпослав ему “тридиум” - трехдневный пост с молитвой, пением песен и раздачей милостыни. В конце IX в. праздник Всех святых отмечался уже всюду на Западе, причем накануне служили вигилию - повечерие. Папа Сикст IV (1471-1484) удлинил празднование с трех дней до восьми (его стали называть “октава”). В 1956 году, однако, канун и октава были отменены.

Соединение молитвы святым с молитвой о всех усопших есть следующий шаг в самопознании христиан. Первый был, когда святых стали почитать особо (вплоть до канонизации как формального акта), не почитая себя святыми. На чужой взгляд, совершилось непоправимое разделение верующих на святых и грешных. Но надежда, но ощущение Евангелие как благой вести не ушло, и разделение было преодолены именно в молитве об усопших. Такая молитва есть молитва о пребывающих в раю. То, что мы молимся о “всех” умерших есть показатель надежды нашей на то, что все пребывают в раю - да-да, и Иуда. Молиться о тех, кто в аду, не бессмысленно, но бесполезно, ибо в аду, по определению, те, кто не хочет, чтобы о них молились, кто воспротивится всякой попытке перетащить их от смерти в жизнь. Кто в аду - нам не дано знать, и потому мы молимся об упокоении всех душ, мы молимся обо всех, как о могущих быть святыми, могущих быть спасенными.

Так рождается знание о чистилище. Оно было и до Христа (Иуда Маккавей творит искупительную молитву за павших и приносит большую умилостивительную жертву (2 Макк 12, 38-45). Иисус, сын Сирохов, говорит: “Умершего не лишают милости” (Отк. 7, 39). Слова Иисуса о хуле на Духа Святого, которая “не простится ни в сем веке, ни в будущем” (Мф. 12, 32) могут быть поняты лишь в смысле еще возможного или уже невозможного очищения от греха хулы после смерти. Говорил об этом и Павел: “А у кого дело сгорит, тот потерпит урон, впрочем, сам спасется, но так, как бы из огня” (1 Кор. 3, 12-15).

Почитание святых как покровителей от конкретного несчастья сформировалось в Средневековье. Наиболее законченный вид оно приобрело в Германии, где почиталось “Четырнадцать святых помощников” (Ахотий - память 22 июня, но нет у батлера в этот день, не указано, отчего помощник, Варвару, Власия, Екатерину, Христофора, Кириака, Дионисия, Еразма, Евстафия, Георгия, Маргариту, Пантелеимона, Вита, Эгидия. Из них тринадцать (кроме Эгидия), что примечательно, были мученики. Во Франции почитали Пятнадцать Помощников, присоединяя к ним Божию Матерь. Из Германии этот культ распространился в Богемии, Чехии, Венгрии, Италии, но до Англии, к примеру, не дошел; “Четырнадцати” посвящали церкви, им вместе праздновали 8 августа. Weber H. Die Verehrung der hl. vierzehn Nothhelfer. 1886. Acta Sanctorum, апрель, т. 3, 149-150.

Ф.Успенский проследил связь между понятием "святого" и "несвятого" в Скандинавии после её христианизации. "Святой" в скандинавском праве обозначало нормальное - неприкосновенное - состояние всякого человека. В этом смысле термин похож на понятие "приватный", которое этимологически обозначение "лишение", "недоступность": "приватное" есть "запретное для вторжения", для входа, заповедное, и в этом смысле - неприкосновенное. Святой в идеале - "неуязвимый", аналог русскому "чур". Святость словно ограда - она может иметь определённый радиус действия, и поставленный вне закона преступник, к примеру, мог быть объявлен святым (неприкосновенным) на определённой тропе или в своём доме, но за их пределами его можно и нужно убить. Если человек признан невиновным, он признан "святым" - его нельзя казнить. Преступник вышел за пределы своей неприкосновенности и поэтому подлежит наказанию. Суд при этом оказывается суждением о святости или несвятости. Успенский приводит случаи, когда выкапывали труп убитого из земли и осматривали, чтобы выяснить, был человек убит по своей вине (как зачинщик драки) или пал жертвой коварного убийства. Если по своей вине - тело такого человека объявлялось "несвятым". В других случаях, убитые сперва объявляются виновными (например, в агрессии), а потом их тела как "несвятые" выкапываются и оставляются лежать на поверхности земли. "Несвятость" оказывается поводом для действия: прикоснуться, осквернить. Успенский отмечает, что ритуал имеет дело со святостью, поддерживает статус святого, право - с несвятостью, определяя, что тот или иной человек является несвятым, и указывает на промежуточные случаи: при канонизации Олава его останки были выкопаны и прилюдно осмотрены, после чего Олав был объявлен "доподлинно святым". Вне зависимости от того, какие "признаки святости" были увидены (возможно, нетление рассматривалось как "неприкосновенность" тела для смерти, для тления), здесь налицо переход древнего судебного ритуала (объявление "несвятым") в христианский обряд (объявление святым) (Успенский Ф.Б. К вопросу о двоеверии и правовой традиции в средневековой Скандинавии // Право в средневековом мире.СПб.: Алетейя, 2001. С. 268-279). Гипотеза Успенского нуждается в проверке на материале из других стран Средневековой Европы, но можно уверенно предположить, что некий глубинный смысл уловлен точно. Распространённый мотив наказания болезнью человека за неверие в святость мощей отражает, видимо, именно такую психологию: святой и неверующий в его святость воспринимаются как бойцы в поединке Божием. Неприкосновенен для болезни либо один, либо другой.

Интересно, конечно, что для подтверждения неприкосновенности (святости) к мощам прикоснуться надо. Почитание мощей включает в себя прикосновение к мощам. Тогда создаётся обряд, который жёстко отделяет "правильное" прикосновение, гармонирующее со святостью мощей от "кощунственного", оскорбительного для останков. "Правильное" прикосновение обрамлено поклонами, совершением крестного знамени, сопровождается молитвой, неправильное - "внезапное", без знаков почтения или (как при вскрытии мощей большевиками) с выказыванием неуважения.

СТАДНОСТЬ, ГЕРОИЧНОСТЬ И СВЯТОСТЬ

Есть правота и в материализме - именно в научном материализме. Нравственный выбор никогда не бывает первичным, п.ч. жизнь есть не моя личная история, а цепь историй, восходящая, условно, к Адаму с Евой. Когда человек грешит - например, халтурит (грех самый мелкий, как планктон, и самый объёмный), никто не выбирает халтуру как халтуру. Выбирают халтуру как часть коллективизма, коллективизм же выбирают как средство выживания, а как упрекнуть в желании выжить... Существование огромных корпораций - медийных, религиозных - и подавно не выбрано, корпоративность восходит к первобытным временам (стадо), а вот личный выбор - явление сравнительно недавнее. Т.е., сильно осуждать систему и грешаших этой системой вряд ли стоит. Точнее, вряд ли стоит утверждать, что люди "сделали выбор". Они просто приняли ситуацию такой, как её застали. Самый отчаянный герой в целом поступает так же - героизм (как личный выбор, не говорю о героизме как части стадности) обычно это такой укол иголкой на отдельно взятом участке, но и это - крайне много и вполне заслуживает названия героизма. Есть ещё "святость" - не прорыв из стадности в личностность, а пребывание в стадности и при этом - отслоение от неё, освобождение. Не волевое, отрефлектированное, сознательное освобождение от стадности (и в этом смысле не "нравственный выбор"), а просто следование человеческому в себе и в результате - незаметное для самого человека (незаметность - обязательное условие!) постепенное переполнение стадности, всплывание из неё куда-то наверх.

Объяснить, почему святой свят, довольно трудно. Всегда трудно доказывать доказанное. Доказанное, явленное превращается в ярлык, ярлык скрывает то, что он призвать являть, знак превращается в обозначаемое. Когда тень человека – его страсти, его грехи – превращается в хозяина человека, это драма. Но трагедия – когда ореол святости превращается в хозяина человека. Поэтому «секуляризация», «современность» - это ещё и неприятие святости. Клеймо святого выжигает личность, и демагогия все эти разговорчики про то, что «лик» выявляется подлинное и глубинное в «личности». Не выявляет. Корень извлекает – но корню и следует быть корнем. Целомудреннее надо быть, и хороший пример целомудренности – именование цивилизационного целомудрия секуляризацией.

Конец культа святых не есть конец святых, даже напротив. Просто надо следить за языком. Назвать того же отца Александра Меня святым – нецеломудренно и ни к чему. Однако, если кто-то мимолётом скажет «ну, Мень всё-таки не был святым», надо восставать сразу, открыто и увесисто. Был святым, конечно, и стыдно говорить противоположное! Сперва сам попроведуй Евангелие, сам скажи, истекая смертью, «я сам», а потом уже вычёркивай других из святцев, если будет такое желание.

Целомудрие знает то, чего не знает пропагандистская ревность – все люди святы уже в силу своей человечности. Это нелегко принять. Пошлость любит твердить, что после Освенцима Бог умер, что явление полной бесчеловечности делает недопустимыми всякие разговоры про религию. Так говорить мог бы только тот, кто сгорел в печи Освенцима, но как раз сгоревшие почему-то не говорят, а выжившие вместо благодарности и радости – проклинают Бога. Хотя могли бы и поближе поискать виновника беды.

Всё прямо наоборот: чем ночь темней, тем ярче звёзды. Освенцим – ужас, но это не отменяет, а утверждает Бога. Самое страшное – что палачи тоже святые. К ним тоже относится «вы – боги, вы все сыновья Всевышнего». Вовсе не «выродки», «исчадья ада». Свои-с! Как же так? А вот так. Надо крепко осознать, что и палачи – просто запутавшиеся святые, чтобы самому не стать палачом, а стать святым. Без всяких там кокетливых – ах, ну куда уж нам. Выбор неширок – либо в палачи, либо в святые, хорош глазки строить.

Тем более, что «быть святым» всего лишь фиоритура речи. Быть святым – как быть здоровым. Здоровья не замечают, счастья не ощущают, человек настроен реагировать лишь на болезни и несчастья. Именно, чтобы сохранить здоровье и счастье! Причём, как свои, так и чужие.